Неточные совпадения
Дорога в Багрово,
природа, со всеми чудными ее
красотами, не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к
природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию
о Сергеевке.
Я не смею задуматься, — не говорю
о том, чтобы рассуждать вслух, —
о любви,
о красоте,
о моих отношениях к человечеству,
о природе,
о равенстве и счастии людей,
о поэзии,
о Боге.
— Я?
О! — начал Александр, возводя взоры к небу, — я бы посвятил всю жизнь ей, я бы лежал у ног ее. Смотреть ей в глаза было бы высшим счастьем. Каждое слово ее было бы мне законом. Я бы пел ее
красоту, нашу любовь,
природу...
[Можно даже вообще сказать, что, читая в эстетике Гегеля те места, где говорится
о том, что прекрасно в действительности, приходишь к мысли, что бессознательно принимал он прекрасным в
природе говорящее нам
о жизни, между тем как сознательно поставлял
красоту в полноте проявления идеи.
Окончательный вывод из этих суждений
о скульптуре и живописи: мы видим, что произведения того и другого искусства по многим и существеннейшим элементам (по
красоте очертаний, по абсолютному совершенству исполнения, по выразительности и т. д.) неизмеримо ниже
природы и жизни; но, кроме одного маловажного преимущества живописи,
о котором сейчас говорили, решительно не видим, в чем произведения скульптуры или живописи стояли бы выше
природы и действительной жизни.
Но, может быть, не излишне сказать, что и преднамеренные стремления художника (особенно поэта) не всегда дают право сказать, чтобы забота
о прекрасном была истинным источником его художественных произведений; правда, поэт всегда старается «сделать как можно лучше»; но это еще не значит, чтобы вся его воля и соображения управлялись исключительно или даже преимущественно заботою
о художественности или эстетическом достоинстве произведения: как у
природы есть много стремлений, находящихся между собою в борьбе и губящих или искажающих своею борьбою
красоту, так и в художнике, в поэте есть много стремлений, которые своим влиянием на его стремление к прекрасному искажают
красоту его произведения.
— Действительно, неодушевленная
природа не думает
о красоте своих произведений, как дерево не думает
о том, чтобы его плоды были вкусны.
Потому прекрасное в
природе живо; но, находясь среди неисчислимо разнообразных отношений, оно подвергается столкновениям, порче со всех сторон; потому что
природа заботится
о всей массе предметов, а не об одном отдельном предмете, ей нужно сохранение, а не собственно
красота.
Естественное пение как излияние чувства, будучи произведением
природы, а не искусства, заботящегося
о красоте, имеет, однако, высокую
красоту; потому является в человеке желание петь нарочно, подражать естественному пению.
Природа и жизнь производят прекрасное, не заботясь
о красоте, она является в действительности без усилия, и, следовательно, без заслуги в наших глазах, без права на сочувствие, без права на снисхождение; да и к чему снисхождение, когда прекрасного в действительности так много!
Проводить в подробности по различным царствам
природы мысль, что прекрасное есть жизнь, и ближайшим образом, жизнь напоминающая
о человеке и
о человеческой жизни, я считаю излишним потому, что [и Гегель, и Фишер постоянно говорят
о том], что
красоту в
природе составляет то, что напоминает человека (или, выражаясь [гегелевским термином], предвозвещает личность), что прекрасное в
природе имеет значение прекрасного только как намек на человека [великая мысль, глубокая!
Точно так же и с приговором эстетики
о созданиях
природы и искусства: малейший, истинный или мнимый, недостаток в произведении
природы — и эстетика толкует об этом недостатке, шокируется им, готова забывать
о всех достоинствах,
о всех
красотах: стоит ли ценить их, в самом деле, когда они явились без всякого усилия!
Притом же непреднамеренна
красота только в
природе бесчувственной, мертвой: птица и животное уже заботятся
о своей внешности, беспрестанно охорашиваются, почти все они любят опрятность.
Неуместные распространения
о красотах природы еще не так вредны художественному произведению: их можно выпускать, потому что они приклеиваются внешним образом; «
о что делать с любовною интригою? ее невозможно опустить из внимания, потому что к этой основе все приплетено гордиевыми узлами, без нее все теряет связь и смысл.
«
Природа борется из-за жизни и бытия, из-за сохранения и размножения своих произведений, не заботясь
о их
красоте или безобразии.
Горы, леса и луга, по которым бродил я с рампеткою, вечера, когда я подкарауливал сумеречных бабочек, и ночи, когда на огонь приманивал я бабочек ночных, как будто не замечались мною: все внимание, казалось, было устремлено на драгоценную добычу; но
природа, незаметно для меня самого, отражалась на душе моей вечными
красотами своими, а такие впечатления, ярко и стройно возникающие впоследствии, — благодатны, и воспоминание
о них вызывает отрадное чувство из глубины души человеческой.
В стихотворении своем «Боги Греции» Шиллер горько тоскует и печалуется
о «
красоте», ушедшей из мира вместе с эллинами. «Тогда волшебный покров поэзии любовно обвивался еще вокруг истины, — говорит он, совсем в одно слово с Ницше. — Тогда только прекрасное было священным… Где теперь, как утверждают наши мудрецы, лишь бездушно вращается огненный шар, — там в тихом величии правил тогда своей золотой колесницей Гелиос… Рабски служит теперь закону тяжести обезбоженная
природа».
— Я всё про барыньку думаю, про вдовушку, — сказал он. — Этакая роскошь! Жизнь бы отдал! Глаза, плечи, ножки в лиловых чулочках… огонь баба! Баба — ой-ой! Это сейчас видно! И этакая
красота принадлежит чёрт знает кому — правоведу, прокурору! Этому жилистому дуралею, похожему на англичанина! Не выношу, брат, этих правоведов! Когда ты с ней
о предчувствиях говорил, он лопался от ревности! Что говорить, шикарная женщина! Замечательно шикарная! Чудо
природы!
Понять
природу искусства, с его классической завершенностью и романтической устремленностью, лучше всего можно в Италии, в священной стране творчества и
красоты, интуитивным вникновением в Возрождение раннее и позднее [Очень интересна для нашей темы статья Зиммеля
о Микеланджело.
Самая людская работа, шедшая в гавани, вносила какую-то бросающуюся в глаза дисгармонию в поэтическую картину. Потные, почерневшие от угольного дыма и загара лица рабочих, их сгорбленные под тяжестью нош спины, грубые резкие окрики, разносившиеся в прозрачном, как мечта, воздухе — все говорило
о хлебе и нужде,
о грубости среди этих роскошных
красот природы, под этим нежно голубым небом.